Экспансия — II - Страница 69

Поскольку беседа носила интимный характер, все ее повороты не были внесены в расшифровку беседы, документ должен быть чистым, ибо отныне он принадлежит истории человечества, а не одному лишь архиву НСДАП: фюрер стал канцлером тысячелетнего рейха, каждое его слово будет занесено на скрижали благодарными потомками.

Но из текста явствовало, что Рэм настаивал на главном: «Ты, как и я, отдаешь себе отчет в том, что все эти генералы из главного штаба относятся к нам с тобой как к ефрейтору и капитану. Каждый из этих старцев влачит за собой историю; за каждым из них поместья и счета в банках, у нас же с тобой нет ничего за душой, кроме национальной идеи, которая привела нас к победе. Ты думаешь, мы им будем нужны до конца?»

Ответ фюрера приведен не был, следовала лишь ремарка, в которой было сказано, что фюрер не разделяет скептицизма Рэма, полагая его прогноз чересчур пессимистическим; у генералов много пороков, но вряд ли можно сомневаться, что они, как и Гитлер, думают о величии немцев, попранном в Версале.

— Ты не прав, Адольф, — продолжал между тем Рэм, наивно полагавший, что ветеранам не пристало ничего таить друг от друга. — Рано или поздно, но тебе и мне придется выполнить то, что мы обещали немцам, когда шли к власти. Нам придется потрясти мошну у некоторых финансистов; Геббельс доказал, что блок с ними был временной мерой, но ведь придет время — и нация потребует реализации слов в дела! Именно в эту годину нам и потребуется гвардия в вермахте, которая понудит генералов отдать войскам тот приказ, в котором будем заинтересованы мы, движение национал-социалистов. Я думаю, что инфильтрация СА в вермахт позволит тебе провести мое назначение главнокомандующим вермахта, на худой конец — начальником генерального штаба; лишь в этом случае наше с тобой дело окажется в надежных руках.

Гитлер ответил, что слова национал-социалистов никогда не расходились с делом.

— Да, но ведь не кто иной, как генералы, отдают приказ войскам стрелять по толпе, — возразил Рэм.

— Отныне в Германии нет толпы, — ответил фюрер. — Есть немцы.

— Прости меня, — возразил Рэм, — но это смахивает на то, что все мы говорили до того, как стали правительством! Это лозунг для выступления на предвыборном митинге, а не рецепт для управления такой сложной страной, которая нам с тобой досталась. Ты прекрасно знаешь, что уже сейчас среди части старых борцов, особенно на заводах Рура, начались разговоры, что мы пошли на поводу у крупной буржуазии, погрязли в роскоши и все такое прочее! Ты же знаешь, как умеют варьировать словами наши враги — как на Востоке, так и на Западе.

— Я погряз в роскоши?! (Эта тирада — к удивлению Мюллера — была приведена в расшифровке целиком.) Да ты же сам брал мне напрокат фрак и цилиндр, когда я должен был ехать к Гинденбургу! Ветераны знают, как я живу, и верят мне! Никому не удастся поссорить их со мной. Но если когда-либо кто-либо докажет, что мои «партайгеноссен» действительно погрязли в роскоши, разврате или в чем-либо, что позорит звание национал-социалиста, я лично дам приказ о расправе. И сердце мое не содрогнется, Эрнст, ты меня знаешь!

«Он же этим сказал все, — удивился Мюллер, перечитав еще раз, слово за словом, пассаж Гитлера. — Он дал ему понять, что никогда и ни при каких условиях не отдаст «старых борцов» даже Рэму, тому именно человеку, который привлек его в девятнадцатом, сказав молодому австрийскому ефрейтору: «Пойди посмотри, что это за Социалистическая рабочая партия, и, если, как говорят, она того стоит, возьми ее и сделай своей: пригодится в борьбе против большевиков, евреев и масонов». Гитлер же пригрозил ему сейчас, в «Адлоне», намекнув, что расправится с тем, кто позорит звание национал-социалиста, а ведь и он, фюрер, и уж тем более все окружающие знали о тайном недуге Рэма — о его гомосексуальных склонностях. Неужели человек, ставший членом триумвирата, не понимал, что речь идет о нем?! Да, видимо, с теми, кто пробкой вырвался наверх, уравнявшись в чем-то с большим капиталом, и в самом деле происходит некая метаморфоза: они перестают идентифицировать себя с той фамилией, которая ежедневно мелькает на страницах газет, и лицом на цветных обложках иллюстрированных журналов. Они начинают верить в то, что о них пишут, забывая, что они из себя представляют на самом деле».

— Тогда посмотри, как устроился Герман, — смеясь, заметил Рэм. — Даже старый господин не жил так, как живет он, не говоря уже о всяких там Брюнингах и Штреземанах.

— Я отвергаю это, как пустые разговоры! Ты у него был?

— Конечно. Вместе с тобой, — несколько удивленно ответил Рэм.

— Этот дом принадлежит не Герингу, а прусскому правительству! Геринг не несет ответственности за то, что кайзер обожал роскошь. Он не может самовольно ломать традицию власти. Он солдат и ведет себя по-солдатски! Если я прикажу ему переехать в рабочий Веддинг, он переедет туда и поселится в подвале!

«А ведь Гитлер, судя по всему, не сразу решил сделать Рэму бо-бо, — подумал Мюллер. — Он помогал ему, намекая на то, что Геринг „по-солдатски выполнит приказ“. Он ведь подсказывал „брату“: опомнись, Эрнст… Но почему же он ему подсказывал? Разве друзья не обязаны говорить друг другу правду, выложив на стол все, что им известно?! Почему фюрер, не сказал Рэму открыто и резко: «Мне известно, что ты уже беседовал со Штрассером о своем желании возглавить генеральный штаб и подчинить вермахт штурмовикам СА. Так или нет?» Пусть бы Рэм ответил! Ведь нигде, ни в одном документе это намерение шефа СА не было зафиксировано! Он сам пришел с этим разговором к фюреру! Почему Гитлер не задал ему вопрос: "Тебе известно, что Грегор Штрассер не отвечает на выпады некоторых малодушных из числа тех, кто рискует себя называть ветераном движения? Тебе известно, что эти «ветераны» смеют открыто говорить о том, что в наших рядах созрела «измена», что мы отступили от принципов национал-социализма и превратились в партию, защищающую тех же Круппов и Тиссенов, как и прежние правители?!" Пусть бы Рэм ответил! Но ведь ни разу за весь полуторачасовой разговор фюрер не задал «брату» ни одного прямого вопроса, не назвал источников информации, не помог ему ответить так, чтобы сохранить братство. Почему? Не верил никому, кроме себя? Или действительно боялся Рэма, который создал СА и пользовался авторитетом среди ветеранов, знавших, что не Гитлер, а именно Рэм оплодотворил саму идею национал-социализма действием? Значит, все годы, начиная с девятнадцатого, Гитлер боялся его и не любил? Значит, он собирал вокруг себя раздавленных, типа Геббельса и Розенберга, а личности, вроде Рэма и Грегора Штрассера, были опасны ему?! Но что тогда означает «ночь длинных ножей»?! И фарс с «изменой Рэма и Штрассера»?! А вот что, — ответил себе Мюллер: — Гитлеру необходимо было убить память. Расстреляв «изменников», то есть истинных создателей НСДАП, он расстрелял память о прошлом, приписав себе все их лавры. Расстреляв вместе с ними генерала Шлейхера, он расстрелял и дух немецкой армии, пригрозив тем военным, которые смели думать. Он получил еще один политический навар, убив «братьев»: он показал генералам, что во имя достоинства и мощи вермахта он, фюрер, готов на личные жертвы: "Вы убедились воочию, что я отдам на заклание даже брата, если он покусится на касту германской армии, которая отныне, присягая на верность рейху, должна будет присягать и мне, лично мне, великому фюреру германской нации Адольфу Гитлеру"».