Экспансия — II - Страница 37

— Это искусство, — сказала Криста, зааплодировав первой.

Чревовещатель заметил это; кукла и красный рот немедленно повернулись к ней:

— Мы нравимся вам, сеньора? Спасибо, нам очень приятно, что мы пришлись по душе такой гвапе, свои-то мало что понимают в нашем искусстве, свои никогда не ценят при жизни артистов, только чужаки отмечают в нас талант, правда? — обратился встрепанный человечек к попугаю.

— Ходер — ответил тот, — истинная правда.

— А ты эмигрируй! — воскликнула страшная голова из папье-маше.

В зале притихли: такого рода шутки были не по душе Пуэрто-дель-Соль.

— Оле! — крикнул Роумэн и зааплодировал. Все засмеялись успокоение — кто-то рискнул первым, слава богу, на мне никакой ответственности, однако от аплодисментов люди воздержались, ограничились одобрительным «оле!», к делу не пришьешь, да и потом голос в толпе езде надо доказать, а жест заметить значительно легче, — в каждом ресторане ночью появляются шпики из секретной полиции, кто знает, нет ли их и сейчас?

— Меня заставляли репетировать встречу с тобой, — сказала Криста. — Ты не представляешь себе, как это было унизительно… Они спросили, правда ли, что я люблю тебя. Я ответила, что ты просто хороший партнер в постели…

— Да?

— Ты понимаешь, отчего я именно так ответила?

— Нет.

— Потому что палачам никогда нельзя показывать, кого ты любишь. Они обязательно этим воспользуются, будут жать именно на это, выкручивать руки, сулить, доказывать, унижать… Я знаю, я испытала это на себе, потому что просила за па…

— Я знаю.

— Я понимаю, что знаешь. Но ты дослушай меня все-таки. Я не скрывала своей любви к нему. Более того, я объясняла им, за что я люблю… любила папочку… Я пыталась рассказать им, какой он умный, честный, красивый, как он добр к людям… Понимаешь? Я рассказала им такое, что они смогли использовать в тюрьме — против папы. Они пугали его, что я тоже арестована… Иначе откуда бы они узнали такое о нем?

— Ты рассказывала об этом Гаузнеру?

— Ему тоже. Ты ведь теперь, наверное, знаешь имена всех, кому я рассказывала про папу…

— Да.

— Ох, как хорошо, что ты так ответил, милый…

— А как бы я мог ответить иначе?

— Ты мог солгать.

Он покачал головой:

— Ложь укорачивает жизнь.

— Когда как.

— Ты имеешь в виду «ложь во спасение»?

— И это тоже.

— Может быть. Только я всегда стараюсь говорить правду.

— Даже когда говоришь со своими агентами?

— Да, — он усмехнулся. — Им-то как раз довольно трудно врать, они здесь очень высокие люди, могут меня перепроверить… А что касается Гаузнера… Ты слышала три хлопка?

— Какие?

— Когда ты стояла на балконе?

— Да. Я подумала, что вы обмываете сделку… Гаузнер очень любит обмывать договор… Обязательно открывает бутылку шампанского…

— Больше не откроет.

— Откроет.

— Нет, — Роумэн покачал головой, — больше не откроет. Это было не шампанское, человечек. Это были выстрелы из пистолета с бесшумной насадкой, из которого Гаузнера пристрелили… Так что живи спокойно.

— Хорошая новость… Жаль, что этого не сделала я… Но ведь репетировал со мной другой человек.

— Пепе?

— Нет.

— Кемп?

— Нет, другой. Я не встречала его раньше.

— По фото узнаешь?

— Конечно… Но ты дослушай меня. Ладно?

— Конечно, — ответил он, чувствуя, как сердце снова заколотилось, словно заячий хвост, и колышаще зашумело в висках.

— Так вот, он репетировал со мною нашу встречу… Каждый мой жест и слово… Торговал он при этом твоей жизнью… Он не поверил, что ты просто хороший партнер в постели… Они мне рассказали, что тебя пытали и ты перестал быть мужчиной… Я ответила, что мне как женщине лучше знать, мужчина ты или нет… Но это все пустое, милый… Я подписала обязательство работать против тебя.

— Я предполагал это.

— А почему не спросил?

— Потому что я знал, что ты непременно расскажешь мне об этом.

— Я сама не знала, расскажу ли я тебе. Вот. Ну и рассказала.

— Спасибо, человечек. Мне стало сейчас так легко и счастливо на душе, так спокойно на сердце…

— И от этого оно у тебя так молотит? И поэтому ты стал белым, да?

— Сейчас это пройдет… Минут через пять… Я побелел, когда понял, что ты хочешь мне сказать то, о чем очень трудно говорить, прямо-таки невозможно… Но и мне придется сделать это в Вашингтоне… Я тоже подписал обязательство работать на них. Когда понял, что они действительно убьют тебя… У них ведь не было иного выхода…

— Значит, я не должна была тебе ничего говорить.

— Почему?

— Потому что ты будешь обязан сказать в Вашингтоне и про меня. И тогда я перестану быть твоей… женой… Если, конечно, ты продолжаешь еще хотеть этого… Я стану перевербованным агентом… Ты ведь не вправе, сказав им про себя, утаить обо мне?

…В девять утра Роумэн отправил в Вашингтон шифротелеграмму Макайру с просьбой разрешить ему текущий отпуск в Штатах, чтобы жениться на родине. «Если люди Гаузнера действительно читают наш код, то пусть прочтут и это сообщение. Они не могут не проявить себя, если так. Очень хорошо. Рядом с Кристой сидит мой помощник Джонсон, надежен, как булыжник. А я теперь готов к встрече. Они проявят себя в течение ближайших двух дней».

Однако ответ от Макайра пришел через пять часов: «Поздравляю от всего сердца, можете считать себя в отпуске с сегодняшнего дня, сердечно ваш».

Дома Джонсон сообщил, что звонков не было, вообще ничего подозрительного; команда, наблюдавшая за улицей, тоже не обратила внимания ни на одну машину или пешехода; все как всегда, только один раз проехал полковник Эронимо, но ведь он наш друг.